ПРОТОИЕРЕЙ ВЛАДИМИР ЗЕЛИНСКИЙ: «ЧТО ТАКОЕ “БОГОСЛОВИЕ ОБЩЕНИЯ” И ЧТО ЗА ПОТРЕБНОСТЬ ВЫЗВАЛА ЕГО К ЖИЗНИ?»

«Всякая подлинная жизнь есть встреча…»

«…Но современный человек не верит и не встречает».

                                                  Мартин Бубер

Оставляя за скобками саму корректность постановки вопроса о   «трендах» в богословии, тем не менее,  признаем, что одним из наиболее актуальных и популярных направлений современной православной мысли, особенно среди молодёжи и «академических» богословов, является «богословие общения». О специфике и практической значимости «богословия общения» рассказывает  богослов, церковный писатель, автор многих книг и статей на русском[1], итальянском и французском языках, священник Владимир Зелинский (Брешиа, Италия).

– Богословие общения является одним из ведущих направлений современного богословия (Христос Яннарас, митр. Антоний Сурожский, митр. Иоанн Зизиулас, С.С. Аверинцев, о. Георгий Чистяков, А.С. Филоненко и др..) Связано ли столь активное развитие богословия общения с популярной сегодня «философией диалога» (Ф.Розенцвейга, М. Бубера, Э. Левинаса, Ю.Тишнера, В.А. Малахова и др.), или само рождение «философии диалога» явилось своеобразной попыткой реванша метафизики, не способной прежде  дать адекватное понимание религиозного опыта?

– Если позволите, я буду избегать академического жаргона. Начнем с начала: что такое «богословие общения» и что за потребность вызвала его к жизни? Не уверен, что все эти замечательные имена, которые Вы перечислили, вписываются в какую-то единую богословскую рамку; я бы сказал, что они находятся в русле «жизни с Богом», разделенной не с далеким и виртуальным ближним, но и с реальным человеком, живущим в конкретном времени, рядом с тобой. И это сегодняшнее человеческое присутствие откладывает отпечаток на усвоении и осмыслении нашей веры во Христа, дает ему особое освещение. Наследие этой веры сосредоточено на духовной драме покаяния – спасения, которая совершается почти исключительно во внутренней нашей клети. Сегодня мы всматриваемся в это священное наследие глазами и сердцем пережитой нами истории, того опыта, который мы в ней обрели. Этот опыт, часто трагический, неизбежно поворачивает нас в сторону того, что происходит вне нас, за пределами нашей души, в той среде, стране, ситуации, в которой мы существуем вместе с другими. Богословие общения – не интеллектуальное изобретение нашей эпохи, но скорее новое осмысление или сегодняшнее проживание того, что было от начала, что мы слышали, …что осязали руки наши… (1 Ин 1,1). Но здесь нас тотчас останавливает, хватая за плечо, вопрос: имеем ли мы вообще право что-то свое вносить, не предавая того, что сакрально, неподвижно, положено на века? Против «богословия общения», хотя оно еще не сложилось, уже выстроилась критика его как очередного обновленчества, граничащего с изменой тому, что ни при каких условиях изменяемо быть не может. Тот корпус православной веры, каким он сложился у святых отцов, начиная от первых апологетов до преп. Максима Исповедника, должен стоять до Второго Пришествия таким, каким был заложен 13-15 веков назад, и всякому, кто что-то хотел бы передумать по-своему, – анафема. Однако именно у апологетов мы находим интуицию об «осеменяющем Слове» (логос сперматикос), заброшенном Богом во всякое существо, именно у Максима Исповедника мы встречаем учение о логосах, живущих во всем, что создано Словом Божиим. Но логосы – не глухонемые монады, они обращены друг ко другу, они находятся во взаимодействии, взаимослышании, и в центре его – Слово, через которое все начало быть…И тварный мир вдруг открывается как невероятно сложная и гармоничная симфония общения сотворенных существ, причем не только разумных. И вместе с тем – не забудем – он во зле лежит, но его зло происходит большей частью из греха человеческого эгоцентризма, т.е. быть как боги, при агрессивном нежелании или неумении воспринимать другого, видеть его лицо, лицо не только человеческое, но и лицо всей страждущей твари, которая покорилась суете недобровольно… В наши дни богословие общения уже выливается в богословие защиты творения и диалога с ним.

Когда Господь повелел Адаму давать имена всем тварям живым, то разве не пригласил Он его к общению с ними? От того, как мы именуем вещь, зависит ее судьба в мире, наши отношения с ней. Вот мы благословляем всякие вещи, от икон до автомобилей, от домов, банков до орудий убийства, даже и массового, т.е. наделяем их благим словом, Божиим именем. Это имя входит в наш обиход, мы дерзновенно призываем благодать Божию прикоснуться к такому-то предмету, сделать его как бы Божьим, не всегда спрашивая, достоин он того или нет. Благословение – это особый образ общения с вещью, и в это общение мы хотим пригласить и Бога. Ну а Бог есть любовь, а что такое любовь как не совершеннейший вид общения и отношения с ближними?

Неизбежен вопрос: почему нам понадобилось делать акцент именно на общении, когда в прошлом ударения ставились совсем на другие вещи, такие как твердая верность нашему исповеданию, уклонение от ереси, борьба со страстями, молитва, смирение, покорность властям и т.п.? Этот вопрос мы должны задать самим себе. Почему мы выходим из области «безопасных» теологических или душеполезных разговоров о Боге и зачем-то вводим новые богословия и проблемы, почему мы не можем веровать как верили в XVII веке, и как по сей день хотело бы веровать большинство наших современников? Да, наверное, на этот вопрос ответить совсем непросто. Впрочем, отвечать на него преждевременно, ведь никто его себе пока и не задавал.

– Считаете ли Вы себя богословом общения, или Вам ближе идеи неопатристики, софиологии?

– Я не прилагаю к себе никаких определительных формул, да и вряд ли их заслуживаю. Для меня эти термины в достаточной мере условны, при этом порожденные ими противостояния реальны и часто болезненны. Задача каждого из этих богословий – научить, как правильно мыслить, как следует ортодоксально и твердо веровать. Моя задача иная, – и этому посвящена книга «Взыскуя Лица Твоего», – не наставлять другого в правильном учении, а пригласить его разделить свое осмысление или переживание таинства веры. Что разумеем мы, когда произносим слово «Бог»? Как носим в себе это слово? Как воспринимаем лучи, которые от Него падают? Или как Его Существо отражается на сотворенных Им вещах? Может ли вообще человеческая мысль передать реальность, которая бесконечно ее превосходит? При этом нам доступно ообщение с раскрывающейся в нас тайной Бога, той глубиной, которая еще не приобрела свойств рациональной общеобязательности. Поэтому если уж говорить о «моем богословии», мне хотелось бы называть его поэтическим, потому что оно хочет передать себя языком символов, а не установленных понятий, хотя не знаю, достойно ли оно такого определения и назовут ли его так другие.

– Богословие общения исходит из установки первичности богообщения, а не богопознания. Почему это столь принципиально? Как возможно общение без хотя бы минимального изначального узнавания?

– Объясните мне, в чем заключается принципиальная разница между богообщением и богопознанием? В том, что богопознание мы заключаем в формулы? Как мы можем что-либо познавать, не общаясь? Но Бог – не какое-то «что-либо», но Свет истинный, просвещающий каждого человека входящего в мир. При этом мы дерзаем утверждать, что подобное познается лишь подобным. Малая искра в нашем существе загорается от Света Божия, освещающего собой всю Вселенную и держащего ее словом силы Своей (Евр 1, 2). И потому общение предшествует познанию; мы осваиваем, ощупываем мыслью нечто, а затем облекаем его выработанным до нас церковным, сложившимся знанием, заключаем его в рациональную структуру. «Определение есть ограничение» (Спиноза, если мне не изменяет память). Мысль проводит границы, отделяя познанное от того, что остается за ее пределами. Это касается любого предмета. Если же мы говорим о Боге, то Он сам подает нам весть о Себе, и мы осваиваем ее не только мыслью, но и всем нашим существом, и прежде всего тем, что Библия называет «сердцем». Но это лишь первый шаг. Затем весть, которая овладевает разумом и душой человека, соединяется со знанием, которое предлагает Церковь, со всем тем, чему учат Писание и Предание, богословие и обряды, иконы и таинства и т.д. Бог желает всем спастись и придти в разумение истины, но истина (процитирую Гете) давно обретена, и познание ее называется обращением.

– «Не хорошо быть человеку одному» (Быт. 2:18), – почему так сказано в Писании? Какие духовные последствия самозамыкания, добровольного одиночества?

– Одиночество не всегда бывает добровольным, чаще вынужденным. Это беда, которая всегда с тобой. Но вынужденное оно или добровольное, одиночество, когда оно не обращено к Богу, духовно опасно. Оно постепенно превращает человека в центр мироздания для самого себя, при этом сам он этого не замечает, не чувствует того, что мир становится его проекцией, материалом, который можно эксплуатировать, использовать, потреблять, перекраивать на свой манер. Конечно, у отдельных человеческих особей возможности для такого перекраивания сильно разнятся: у Сталина-Гитлера-Мао они одни, у надзирателя в концлагере или одинокого холостяка, потребляющего в жизни столько удовольствий, сколько позволяет его доход, они существенно другие. Но принципиальной разницы между ними нет. Из сердца исходят злые помыслы, и самые настойчивые среди них суть помыслы обладания, искушения власти над доставшимся тебе куcком творения. Иным словом – быть как боги, а духе того, что змий обещал Адаму и почти сдержал обещание. Быть одному часто означает быть богом для самого себя и вместе с тем задыхаться в своем божестве.

У меня есть личное свидетельство на этот счет. Мои прихожанки в Италии работают большей частью с глубокими и немощными стариками. Долгожительство, увы, не прибавляет ни ума, ни здоровья. Те из них, которые в течение жизни не имели о ком заботиться, с кем близко общаться, что-то от себя отрывать, бывают труднее всего. Гнездящиеся в нас страсти тиранства, скупости, самодурства, которые в активный период внешне держатся как-то в узде, при ослаблении рационального контроля вырываются наружу. Чтобы быть как боги, необязательно владеть крепостными или быть Генеральным Секретарем, достаточно 20 раз за ночь спрашивать «который час?», хотя часы под рукой, не давая спать человеку, которому завтра целый день работать. Или экономить на его хлебе и фруктах, имея состояние в банке и виллу в горах. В обоих случаях – под тем или иным предлогом – употребление власти и наслаждение ею. Т.е. сознательно или нет, можно лишь использовать другого, исключая общение с ним. С семейными это случается значительно реже. С монашествующими почти совсем не случается.

– Богословие общения высказывает парадоксальную идею, что встреча предшествует личности, что само Я, моя идентичность рождается лишь в событии общения. Таким образом, богословы общения (н-р, А.С. Филоненко) пытаются преодолеть современную теорию коммуникации Ю.Хабермаса, К.О. Апеля, теорию речевых актов Дж. Остина и Дж. Серла, исходящих из «идеи атомарной личности – идентичности, вступающей общение», при чём само событие встречи мыслящих вторичным. Однако как при такой установке богословов общения решить проблему абортов, статуса эмбриона или проблему инвалидов, людей, пребывающих в коме, лишённых возможности общения?

– Должен сказать, что я не верю в эту парадоксальную идею. Я верю в ту еще более парадоксальную идею, что Господь каждого еще до рождения наделяет частицей Себя, и она неотъемлема от человеческого существа. Вспомним Псалом 138, в котором Давид как бы исповедует свою память о творении его Богом в утробе матери.Несокрыты от Тебя были кости мои, когда я созидаем был втайне. Зародыш мой видели очи Твои… Встреча с Отцом происходит еще до нашего появления на свет, именно она образует невидимое ядро нашей личности. Мы рождаемся не как куски орущей плоти, но как дочери и сыновья Небесного Отца. Вот исходя из этого Псалма для меня и решается проблема статуса эмбриона. Что касается инвалидов, лишенных возможностей общения, то у множества «вернувшихся с того света» был, по их рассказам, опыт соприкосновения с Богом, Который открывался за пределами сознания, за пределами всякой речи, способной этот опыт выразить. Есть поразительное свидетельство на этот счет в «Софиологии смерти» о.Сергия Булгакова, когда после тяжелой операции он  лежал без сознания, молился, изнемогал, но был с Богом.

– В рамках КЛБИ 2014 у его организатора и идейного вдохновителя К.Б. Сигова родился интересный вопрос. Известна притча аввы Дорофея о колесе ( IV в.): люди подобны радиусу круга, центром которого является Бог. Чем ближе люди к Богу, тем ближе оказываются друг к другу. Но что произойдёт, если в центр колеса поместить в качестве стержня идол или, от себя добавим, образ общего врага? Известна ведь пословица: «Против кого будем дружить?!» В чём качественное отличие этих двух форм общения?

– Известна максима, что дьявол – имитатор Бога. Причем его имитация происходит не на пустом месте. Она черпает свою энергию из благих, естественных, по учению св. отцов, начал нашей души, сострадания к беднякам, тяги к справедливости, любви к родине, верности Богу. Потом получается из этого инквизиция, нацизм и социалистический концлагерь. Почему? Да потому что «души прекрасные порывы» прекрасно могут служить удобным прикрытием для духов злобы поднебесных. Ненависть к общему врагу объединяет, на основе такого объединения строятся все тоталитарные идеологии. Причем реальный враг сей оказывается чаще всего мелковат для настоящего спаянного, пропитанного кровью единства, поэтому врага приходится «наращивать», раздувать, выдумывать. Если нейтрализовать яд ненависти, пронизывающий идеологии нацизма, коммунизма, антисемитизма, расизма, исламизма и т.п., они превратятся в расплывчатое такое склизкое пятно, вроде гигантской обжигающей медузы, вытащенной на горячий песок.

– Преп. Нил Синайский говорил, что «монах тот, кто почитает себя сущим со всеми и в каждом видит самого себя». Однако некоторые православные мыслители (н-р, Ф.М. Достоевский в «Братьях Карамазовых») указывали на якобы противоречие практики отшельничества, затворничества идее изначальной коммуникативности человеческого бытия как замысла Божия о человеке. Такая ситуация – следствие непонимания сущности отшельничества или …?

– Мне трудно ответить на этот вопрос, потому что я не отшельник и, за исключением нескольких недель, проведенных в Почаевской Лавре, опыта монашеского не имею. Понимаю, что среди множества религиозных призваний существует и такое: жить наедине с Богом, избавив себя от шумов и соблазнов человеческого общежития. Приведенное Вами изречение преподобного Нила Синайского, которое, кстати, по-своему выражает собой суть «богословия общения», принадлежит монаху, но я, признаюсь, спрашиваю себя: сказал бы он то же самое, если б он жил в миру?

– В трудах митрополита Антония Сурожского, посвящённых молитве, есть высказывания о том, что прежде, чем начинать молитвенное общение с Богом, человек должен оказаться в состоянии «предстояния». Не могли бы Вы пояснить, что это означает?

– Я могу лишь предположить. Вот мы ставим себя перед Богом. Или перед превосходящей наш разум, наши ощущения Священной Тайной. Хотим открыться ей целиком. Снимаем различные доспехи с души. Продукты воображения, попечения житейские, мелькающие лица, воспоминания, идеи, обиды, влечения, сны. Устраняем слой за слоем внешние раздражители, которые не позволяют слышать безмолвие Тайны. Позволяем ей войти в нас, ею себя заполнить. Делаем себя беззащитными перед ее судом. Ощущаем свою недостоинство перед ней, свою малость, свою низость, свою уязвленность. Это и означает уязвимость, или нищету духом. Или «предстояние», которое трудно выдержать долго. Человеку становится стыдно душевной своей наготы. Он начинает делать для себя набедренные повязки, он хочет загородиться своими успехами, капиталами, должностями, талантами, положением, уважением других, а затем всеми силами защищать свое достояние. В обороне никакого предстояния не бывает.

– Одна из центральных идей богословия общения – идея уязвимости. Эта идея встречается как у православных богословов (митр. Антония Сурожского, А.С. Филоненко и др.), так и у инославных (н-р, идея «преломлённости хлеба» у катол. Богослова Генри Нувена, или антропология бедности католика Кармело Дотоло и т.п.) Чем обусловлен столь острый нынешний интерес к проблеме уязвимости? Связано ли это с тем, что выразил композитор В. Сильвестров: «Современный человек страшно вооружен, он постоянно в позиции обороны или превентивной атаки …То же можно сказать и про профессионала: композитор вооружен своим композиторством, стихотворец – стихотворством. А с вооруженной душой мир не разговаривает. Он остается с тем, что у него было до встречи. А тот, кто решится быть разоруженным, внутренне бедным – вот в эту его пустоту и летят подарки»?

– Да, пожалуй, я готов согласиться с этой мыслью. Только не знаю, кто не разговоривает, мир или Бог. Мир переполнен оружием, и среди вооружений, которыми мы защищаемся, тоже существует своего рода «диалог».  Диалог войны, разговор взаимного уничтожения. Мир вооружается для защиты, но лучшая оборона – всегда нападение. То, что происходит сегодня на Украине – живейшая иллюстрация. Нападение на нее – вовсе не агрессия, но активная защита  «управляемой демократии» или «Русского мира» от угрозы чуждых, западных, якобы напавших на них ценностей. Агрессия есть превентивная защита. Я уверен, что тот, в кого я стреляю первым, так или иначе, рано или поздно, но непременно должен будет выстрелить в меня. Уязвимость – это прежде всего отказ от оправдания нашего быть как боги, чтобы идти в атаку. Вспоминаю советскую антиимпериалистическую пропаганду, которой оправдывалась невиданная гонка вооружений. Даже Холокост – я не сравниваю, конечно, – устраивался не ради садизма самого по себе, а во имя защиты европейской цивилизации.

– Одно из ведущих направлений богословия общения – богословие Дара. Современный православный богослов Д.Б. Харт пишет, что наше Я есть не что иное, как «способ принятия дара, реакции на него». Не могли бы Вы прокомментировать данную идею? Почему нередко принимать дар оказывается гораздо сложнее, чем быть дарителем? Как объяснить феномен, отмеченный ещё Ф.М. Достоевским, что ненависть нередко является следствием невозможности смириться с причинённым мне человеком добром?

– Богословие Дара – сегодняшний ответ тому вечному Слову, которое забрасывает в нас Сеятель. Такое богословие может стать началом переосмысления человека как существа, принимающего дар или отказывающегося от него. Но какое же оно новое? Дар есть одно из имен любви, которой сотворен и устроен мир. Именно потому, что дар заложен в нас, мы порой не можем смириться с теми дарами, которые получаем. «Я есть не что иное, как способ принятия дара и реакции на него» – замечательная формула, но при этом во мне, человеке, живет еще и сын противления, наследие павшего Адама. Достоевский прозорливей других разглядел это «семя тли», росток бунта против Бога, который можно найти, наверное, в каждом.

– В богословии общения можно найти, возможно, один из наиболее убедительных ответов на вопрос о причинах запрета однополой любви. Если исходить из установки, что целью брака является деторождение, то возникает вопрос о бесплодных семьях. Богословы общения, в частности С.С. Аверинцев, исходят из того, что семья – это опыт примирения с бытием Другого в его принципиальной инаковости. Для человека радикальным Другим является Бог, относительным для мужчины женщина, для женщины – мужчина. Отсюда запрет на однополую любовь. Из этой же идеи выводится и запрет на кровосмешение, так как родственники не являются друг для друга радикально иными. Насколько Вы согласны с таким подходом, и в чём его уязвимые места?

– Боюсь, что загадку какой бы то ни было любви нельзя разгадать мыслительными ходами и разложить на части богословской логикой. Цель брака – любовь, открытая и к принятию новой жизни. Но это не значит, что он существует только для деторождения. Лично я плохо представляю себе любовь в полноте смысла этого слова между особями одного пола. Возможно, у меня не хватает воображения, но я предпочитаю не напрягать его в эту сторону. На Западе, где я живу, эта тема уравнения желаний и, соответственно, сексуальных прав идет крещендо, одна за другим европейскиме страны узаконивают однополые браки и вслед за этим права на усыновление детей. Италия пока еще не переступила этой черты, но вот-вот переступит. Надо отдать себе отчет: современное светское общество, и производное от него демократическое государство, принципиально исключает из своего оборота понятие греха и, следовательно, некой заданной нормы человеческого поведения. Оно оставляет человеку свободу выбора: религиозной, политической или сексуальной ориентации. Ориентация же создает идентичность. Свобода выбора есть, разумеется, неоспоримое благо и при этом необратимое, сколько бы мы не мечтали о том, чтобы повернуть все вспять и восстановить былые, царские, добродетельные времена. Однако если рассматривать человека с точки зрения ориентации его либидо, образ его неизбежно и неотвратимо обедняется, лишается глубины, точнее того изначального измерения в нем, которое и делает его человеком. А делает его человеком именно «предстояние» ведомому или неведомому Богу. Предстояние включает в себя ощущение незаслуженного дара, но также и осознание своей греховности. Всякий, делающий грех, есть раб греха, говорит Иисус (Ин 8,34). Грех касается любой ориентации, но там, где она сознательно «нетрадиционна», она в большей степени владеет человеком, определяет его как личность, причем определяет его именно «против нормы» и тем самым заключает его в рабство более безысходное. Все так называемые gay-pridе’ы носят характер не мирной демонстрации за попранные права, но именно вызова, звонкой, но и безумно пошлой попытки «пощечины общественному вкусу». И даже некоторого обряда, пародийного религиозного карнавала. Разумеется, Церковь не может, да и не должна кого-либо отвергать или выбрасывать со своего порога. Но при этом не может она и терять собственной идентичности, отказываясь называть вещи своими именами. Имена же эти могут быть и суровы. Церковь имеет дело с кающимися грешниками, а не с сексуально ориентированными людьми. В этой перспективе и брак – не просто половое и хозяйственное партнерство. Согласен с Аверинцевым: это приближение к тайне другого. И не только к тайне, но и к иконе, которую предстоит открыть, а, может быть, и создать. При этом близость мужчины и женщины физическая, бытовая, когда все вместе: и сон, и еда, и дом, и имущество, очень часто и взгляды на жизнь, и большая часть проводимого жизненного времени, и то, что составляет «единомыслие душ и телес», – это отнюдь не всегда гладкая дорога к вратам рая, но зачастую и труднейшее испытание, подспудная схватка двух эгоизмов, выход из которой требует иной раз повседневного аскетического усилия. Такого рода аскетика еще не разработана, в те времена, когда мужчина во всех отношениях доминировал, в ней не было столь острой нужды. Но вот уравнение социальных и экономических прав между полами, а затем и появление феминизма во всех его формах, который впредь будет только расти и укрепляться, бросило новый вызов привычным нашим установкам, в том числе и духовным. Новые проблемы не решаются их отрицанием или благородным обличением в их адрес; тот же глобализм, какими словами его ни ругай, никуда не денется с нашего горизонта. Но вот богословие общения, богословие дара, богословие тайны-иконы другого, если не останется лишь сочинением на бумаге, но войдет в наше существование, могло бы стать ответом на вызов, который бросает нам время. Не столько даже настоящее время, ибо у нас еще остались уютные ниши, где можно спрятаться, сколько будущее, которое наступило вчера. Это богословие, или мышление о человеке перед Богом, думаю, сможет внести что-то свежеее и вместе с тем вечное, Христово, и в таинство брака, и в чудо встречи, и в откровение жизни.

Беседовала Анна Голубицкая